Главная » 2014 » Январь » 3 » Джону Толкиену 122 года!
12:10:25 Джону Толкиену 122 года! | |
| Сегодня, 122 года назад, появился на свет Джон Рональд Руэл Толкиен – автор знаменитых и любимых нами книг, таких как: "Властелин колец", "Хоббит, или туда и обратно", "Сильмариллион" "Сэр Гавейн". Его творчество можно записать полностью, но оно будет настолько велико! Все Нарнийцы да и Толкиенисты знают, что Клайв Льюис Джон Толкиен были лучшими друзьями, которые помогали друг другу всегда, при любых обстоятельствах. Мы хотим показать небольшую историю их дружбы. Спасибо за материал сайту NarniaNews.Ru и автору самой статьи Петру Безрукову! В Толкине Льюис нашел человека, наделенного и остроумием, и ярким интеллектом, который при этом был убежденным христианином. В первые годы их дружбы Толкин не раз просиживал по многу часов в одном из по-спартански простых кресел Льюиса посреди большой гостиной в его комнатах в новом здании Модлин-Колледжа, в то время как Льюис, сжимая в тяжелом кулаке чубук своей трубки и вздымая брови из-за облака табачного дыма, расхаживал по комнате взад-вперед, то говоря, то слушая, внезапно разворачиваясь на каблуках и восклицая: «Distinguo, Толлерс! Distinguo!» – когда его собеседник, тоже весь окутанный табачным дымом, делал чересчур радикальное утверждение. Спорить Льюис спорил, но все больше склонялся к мысли, что Толкин прав. К лету 1929 года он уже исповедовал теизм, простейшую веру в бога. Однако христианином еще не был. Обычно его споры с Толкином происходили утром по понедельникам. Поговорив часок-другой, друзья отправлялись попить пивка в ближайший паб в гостинице «Восточные ворота». Но 19 сентября 1931 года они встретились в субботу вечером. Льюис пригласил Толкина на обед в Модлин-Колледж. За обедом присутствовал и другой гость Льюиса, Хью Дайсон, с которым Толкин впервые познакомился в Эксетер-Колледже в 1919 году. Дайсон теперь преподавал литературу в университете Рединга и часто бывал в Оксфорде. Хью был христианином и к тому же отличался лисьей хитростью. После обеда Льюис, Толкин и Дайсон вышли подышать свежим воздухом. Ночь выдалась ветреная, однако же они не спеша побрели по Эддисонз-Уолк, рассуждая о назначении мифа. Льюис теперь уже верил в бога, однако же никак не понимал, в чем состоит функция Христа в христианстве. Ему не удавалось постичь значения распятия и Воскресения. Льюис говорил друзьям, что ему необходимо вникнуть в смысл этих событий – как писал он позднее в письме, «уразуметь, как и чем жизнь и смерть Кого-то Другого (кто бы ни был этот другой), жившего две тысячи лет тому назад, могла помочь нам здесь и сейчас – разве что его примером». Время шло к полуночи, а Толкин и Дайсон убеждали Льюиса, что его притязания совершенно неправомерны. Ведь идея жертвоприношения в языческой религии восхищает и трогает его – и действительно, идея умирающего и воскресающего бога волновала воображение Льюиса с тех самых пор, как он впервые прочел историю о гермайском боге Бальдере. А от Евангелий (говорили Толкин с Дайсоном) он почему-то требует большего: однозначного смысла, стоящего за мифом. Жертвоприношение в мифе он принимает как есть, не требуя объяснений – так почему бы не перенести это отношение на истинную историю? – Но ведь мифы – ложь, пусть даже ложь посеребренная, – возражал Льюис. – Нет, – ответил Толкин, – мифы – не ложь. И, указав на большие деревья в Модлин-Гроув, чьи ветви раскачивались на ветру, привел другой аргумент. – Ты называешь дерево деревом, – сказал он, – не особенно задумываясь над этим словом. Но ведь оно не было «деревом», пока кто-то не дал ему это имя. Ты называешь звезду звездой и говоришь, что это всего лишь огромный шар материи, движущийся по математически заданной орбите. Но это всего лишь то, как ты ее видишь. Давая вещам названия и описывая их, ты всего лишь выдумываешь собственные термины для этих вещей. Так вот, подобно тому, как речь – это то, что мы выдумали о предметах и идеях, точно так же миф – это то, что мы выдумали об истине. Мы – от Господа, – продолжал Толкин, – и потому, хотя мифы, сотканные нами, неизбежно содержат заблуждения, они в то же время отражают преломленный луч истинного света, извечной истины, пребывающей с Господом. Воистину, только благодаря мифотворчеству, только становясь «со-творцом» и выдумывая истории, способен Человек стремиться к состоянию совершенства, которое было ведомо ему до Падения. Наши мифы могут заблуждаться, но тем не менее они, хотя и непрямыми путями, направляются в истинную гавань – в то время как материальный «прогресс» ведет лишь в зияющую пропасть, к Железной Короне силы зла. Выражая эту веру во внутреннюю истинность мифологии, Толкин предъявил основу своей авторской философии, кредо, на котором держится «Сильмариллион». Льюис выслушал и Дайсона, который подкреплял слова Толкина собственными рассуждениями. «То есть вы хотите сказать, – уточнил Льюис, – что история Христа – попросту истинный миф, миф, который влияет на нас подобно всем прочим, но в то же время произошел на самом деле! Тогда, сказал он, я начинаю понимать…» Наконец ветер загнал всех троих под крышу, и они проговорили в комнатах Льюиса до трех часов ночи, после чего Толкин отправился домой. Льюис с Дайсоном проводили его по Хай-Стрит, а потом принялись бродить взад-вперед по галерее Нового Здания колледжа. Они разговаривали, пока небо не начало сереть. Через двенадцать дней Льюис написал своему другу, Артуру Гривзу: «Я только что перешел от веры в Бога к более определенной вере в Христа – в христианство. Объяснить постараюсь потом. Очень важную роль в этом сыграл мой длинный ночной разговор с Дайсоном и Толкином». А тем временем Толкин, проводя письменные экзамены в Экзаминейшн-Скулз, сочинял длинную поэму, куда должно было войти все то, что он говорил Льюису. Поэму он назвал «Мифопоэйя», то есть «творение мифов». А в дневнике он записал: «Дружба с Льюисом искупает многое и, помимо радости и утешения, приносит мне большую пользу от общения с человеком порядочным, отважным, умным – ученым, поэтом и философом – и к тому же теперь, после длительного паломничества, наконец-то любящим Господа нашего».   К.С. Льюис и Дж.Р.Р. Толкин, 1930-е гг. Написанную для Льюиса поэму «Мифопоэйя», которую упоминает Х. Карпентер, можно с полным правом назвать жизненным кредо Толкина. Но сначала её история. Опубликовал «Мифопоэйю» в 1988 г. Кристофер Толкин, сын писателя. Он пишет: В эссе «О волшебных сказках» отец процитировал «коротенький отрывок из письма, некогда написанного мной человеку, который называл миф и волшебную сказку "ложью”; хотя надо отдать ему должное, он по доброте душевной и в силу непонимания называл сочинительство волшебных сказок "нашёптыванием лжи сквозь Серебро”». (1) Процитированный фрагмент начинается так: «О сэр! Хоть человек и отчуждён, Не вовсе пал и умалился он». Среди рукописей «Мифопоэйи» нет и следа «стихотворного послания» подобного рода; существует семь вариантов стихотворения, но ни один из них не имеет формы личного обращения; действительно, первые четыре варианта начинаются со слов «Он к дереву», а не «Ты к дереву» (и заглавие самой ранней версии было «Низомиф, (2) или длинный ответ на краткий вздор»). Поскольку слова «Сколь человек отложенным ни был» зависят от предыдущих строк («Сердца людей из лжи не до конца / Внимая Мудрость Мудрого Отца») и так как весь фрагмент с небольшими изменениями восходит к самой ранней версии, то очевидно, что «письмо» – только уловка. «Человеком, который называл миф и волшебную сказку ложью», был К.С. Льюис. В пятой версии «Мифопоэйи» (в которой начальными словами вместо «Он к дереву» стали «Ты к дереву») отец написал «Дж.Р.Р.Т. – для К.С.Л.», а также в шестой, прибавив «Philomythus Misomytho». К окончательному варианту он прибавил два примечания на полях, (3) первое из которых (напротив слова «к дереву» в начальной строке) касается «воображаемой мизансцены» стихотворения: «Деревья выбраны, потому что они одновременно и классифицируемы, и бесчисленно индивидуальны; но так же можно сказать и о других вещах – поэтому я скажу: еще и потому, что я их замечаю чаще, чем большинство других вещей (гораздо чаще, чем людей). В любом случае, воображаемая декорация для этих строк – вечерние роща и аллеи Модлина». В «Биографии» Дж. Р. Р. Толкина (Allen & Unwin, 1977, с. 146–148) Хамфри Карпентер установил, что это был за случай, который привел к написанию «Мифопоэйи». Вечером 19 сентября 1931 г. К. С. Льюис пригласил моего отца и Хьюго Дайсона отобедать в Модлин-Колледже, и потом они гуляли в окрестностях колледжа и беседовали, как написал тремя днями позже К. С. Льюис своему другу Артуру Гривзу, (4) о «метафоре и мифе – и нас прервал порыв ветра, который так внезапно возник в теплом тихом вечернем воздухе и обрушил на землю так много листьев, что нам показалось, будто пошел дождь. Мы все затаили дыхание, и те двое восприняли экстаз подобного явления почти так же, как воспринял бы и ты». В следующем письме Гривзу (18 октября 1931 г.) (5) Льюис изложил идеи, которые были высказаны Дайсоном и отцом относительно «истинного мифа» истории Христа, и в «Биографии», а также более подробно – в «Инклингах» (Allen & Unwin, 1978, с. 42–45), Хамфри Карпентер изображает спор, шедший тем вечером, исходя из писем Льюиса и основного направления доводов в «Мифопоэйе». Второе примечание на полях окончательного текста тоже удобно привести здесь, хотя оно объяснительное и не касается истории стихотворения. Отсылка здесь к восьмой строке девятого фрагмента («дважды совращённых совращать»): «Дважды совращённых – так как возврат к земному благосостоянию как единственная цель – это один соблазн, но и эта цель достигается неверным путем и извращается». Одновременно с этими примечаниями отец прибавил в конце рукописи: «Написано в основном в Экзаминейшн-Скулз во время надзора за экзаменующимися». Текст «Мифопоэйи», напечатанный здесь – точная передача окончательной версии по рукописи. Хотя история текста сложна в деталях, можно сказать, что изменения в стихотворении от варианта к варианту во всех семи случаях касались в основном длины. В более ранних формах оно было намного короче, не хватало фрагмента текста, начинающегося со слов «Блажен» и кончающегося строкой «я золотого не сложу жезла». Примечания: (1) Слова «breathing a lie through silver», как и «breathed through silver» в посвящении к «Мифопоэйе», по всей видимости, являются аллюзией на строку из стихотворения Р. Браунинга «Ещё одно слово»: He who blows through bronze may breathe through silver. Букв. «Тот, кто дует в бронзу (т.е. играет на трубе), может и дышать сквозь серебро (т.е. играть на флейте)». Иными словами, поэт волен творить как в эпических, так и в лирических жанрах. (2) В оригинале Nisomythus – вероятно, от лат. nitor, причастие прошедшего времени – nisus: опираться, восходить, подниматься, стремиться, перен. – стараться доказать. (Примечание переводчика) (3) Эти примечания можно датировать ноябрем 1935 г. или позже, но они были вписаны в текст рукописи после завершения текста стихотворения. (Примечание автора) (4) Джозеф Артур Гривз (Joseph Arthur Greeves, 1895–1966), друг детства Льюиса, отношения с которым писатель поддерживал всю жизнь. (5) Эти письма были опубликованы в They Stand Together: The Letters of C. S. Lewis to Arthur Greeves (1914–1963), ed. by Walter Hooper, Collins, 1979 (с. 421, 425–428). Благодарю Хамфри Карпентера за помощь в этом вопросе. (Примечание автора)   Модлин-колледж Оксфордского университета и его окрестности. Пись Посвящается полагающему, что коль скоро в мифах далеко не все правда, то, стало быть, они не стоят никакого внимания, даже если это «ложь, пропетая серебряною трубой». Филомиф – Мизомифу Ты к дереву относишься прохладно: Ну дерево, растёт себе и ладно! Ты по земле шагаешь, твёрдо зная, что под ногами просто твердь земная, что звёзды суть материи обычной комки, по траектории цикличной плывущие, как математик мыслил, который всё до атома расчислил. А между тем, как Богом речено, Чей Промысел постичь нам не дано, как будто без начала и конца, как свиток, разворачивается пред нами Время, – и не внять в миру нам таинственным его и странным рунам. И перед нашим изумлённым глазом бессчётных форм рои проходят разом, – прекрасные, ужасные фантомы, что нам по большей части незнакомы, в которых узнаём мы иногда знакомое нам: дерево, звезда, комар, синица, камень, человек… Задумал Бог и сотворил навек камнеобразность скал и звёзд астральность, Теллур земли, дерев арбореальность; и люди из Господних вышли рук – гомункулы, что внемлют свет и звук. Приливы и отливы, ветер в кронах, медлительность коров, сок трав зелёных, гром, молния, и птиц стремленье к свету, и гад ползучих жизнь и смерть – всё это Всевышнему обязано зачатьем и Божией отмечено печатью. При всём при том в мозгу у нас оно отражено и запечатлено. Но дерево не «дерево», покуда никто не увидал его как чудо и не сумел как «дерево» наречь, – без тех, кто раскрутил пружину-речь, которая не эхо и не слепок, что лик Вселенной повторяет слепо, но радованье миру и сужденье и вместе с тем его обожествленье, ответ всех тех, кому достало сил, кто жизнь и смерть деревьев ощутил, зверей, и птиц, и звёзд, – тех, кто в темнице засовы тьмы подтачивает, тщится из опыта предвестие добыть, песок значений моя, чтоб намыть крупицы Духа, – тех, кто стал в итоге могучими и сильными, как боги, – кто, оглянувшись, увидал огни там эльфийских кузниц, скованных гранитом, и увидал на тайном ткацком стане из тьмы и света сотканные ткани. Тот звёзд не видит, кто не видит в них живого серебра, что в некий миг, цветам подобно, вспыхнуло в музыке, чьё эхо на вселенском древнем лике поднесь не смолкло. Не было б небес – лишь вакуум! – когда б мы жили без того шатра, куда вперяем взоры на шитые эльфийские узоры; негоже землю нам воспринимать иначе, чем благую Первомать. Сердца людей из лжи не до конца. Внимая Мудрость Мудрого Отца, сколь человек отложенным ни был днесь от Него, Его он не забыл и не вполне отпал и извратился. Быть может, благодати он лишился, но не утратил прав на царский трон – и потому хранит поныне он лохмотья прежней княжеской одежды как память о былом и знак надежды. В том царственность, чтобы владеть всем миром в твореньи и не почитать кумиром Великий Артефакт. И наконец, ведь человек, хоть малый, но творец! – Он призма, в коей белый свет разложен и многими оттенками умножен и коей сотни форм порождены, что жить у нас в мозгу насаждены. Хоть гоблинами с эльфами в миру мы населяем каждую дыру и хоть драконье семя сеем мы, творя богов из света и из тьмы, – то наше право! – ибо сотворяя, творим, Первотворенье повторяя. Конечно, все мечты суть лишь попытки – и тщетные! – избегнуть страшной пытки действительности. Что же нам в мечте? Что эльфы, тролли? Что нам те и те? Мечта не есть реальность, но не всуе мы мучаемся, за мечту воюя и боль одолевая, ибо мы сим преодолеваем силы тьмы и зла, о коем знаем, что оно в юдоли нашей суще и дано. Блажен, кто в сердце злу не отвечает, дрожит, но дверь ему не отпирает и на переговоры не идёт, но, сидя в тесной келье, тихо ткёт узор, злащённый стародавним словом, которое под древней Тьмы покровом давало нашим предкам вновь и вновь покой, надежду, веру и любовь. Блажен, кто свой ковчег, пусть даже хрупкий, построил и в убогой сей скорлупке отправился в неведомый туман до гавани безвестной в океан. Блажен, кто песню или миф творит и в них о небывалом говорит, кто вовсе не забыл о страхах Ночи, но ложью не замазывает очи, достатка не сулит и панацеи на островах волшебницы Цирцеи (не то же ль рай машинный обещать, что дважды совращённых совращать?). Пусть впереди беда и смерть маячат, – Они в глухом отчаяньи не плачут, не клонят головы перед судьбой, но поднимают песнею на бой, в день нынешний и скраденный веками вселяя днесь неведомое пламя. Хочу и я, как древле менестрель, петь то, чего не видели досель. Хочу и я, гонимый в море мифом, под парусом уйти к далёким рифам, в безвестный путь, к неведомой земле, что скрыта за туманами во мгле. Хочу и я прожить, как тот чудак, что, золота имея на пятак (пусть не отмыто золото от скверны и прежние пути его неверны!), запрятывать в кулак его не станет, но профиль короля на нём чеканит и на знамёнах вышивает лики и гордый герб незримого владыки. А ваш прогресс не нужен мне вовеки, о вы, прямоходящи человеки! Увольте, я в колонне не ходок с гориллами прогресса! Весь итог их шествия победного, ей-ей, зиянье бездн, коль в милости Своей Господь предел и срок ему положит. А нет, – одно и то же он итожит, переменяя разве что названья, верша по кругу вечное топтанье. Я к миру не имею пиетета, где то всегда есть «то», а это – «это», где догма от начала до конца и места нет для Малого творца. И пред Железною Короной зла я золотого не сложу жезла! Наш взгляд в Саду Эдемском, может статься, от созерцанья Света оторваться захочет и невольно упадёт на то, что видеть этот Свет даёт, и в отраженьи Истины ясней мы Истину поймём и вместе с Ней увидим мы свободное творенье, в конце концов обретшее Спасенье, которое ни нам, ни Саду зло с собой в благие кущи не внесло. Зла не узрим мы, ибо зла истоки не в Божьей мысли, но в недобром оке. Зло в выборе недобром и стремленьи, не в нотах зло, но в безголосом пеньи! Поскольку жить по кривде невозможно в Раю, – там сотворённое не ложно, и не мертвы творящие, но живы, и арфы золотые не фальшивы в руках у них, и над челом, легки, пылают огненные языки, – они творят, как Дух велит Святой, и выбор свой вершат пред Полнотой.  Аллея Аддисона, на заднем плане Башня Модлин-колледжа. ма Артуру Гривзу являются ценнейшим и уникальным источником, позволяющим увидеть события того времени глазами самого Льюиса, так22 сентября 1931 г. Не смог тебе написать в прошлое воскресенье, потому что у меня на выходных был гость – некий Дайсон, (1) преподаватель английского языка в Редингском университете. Я вижусь с ним, пожалуй, раза четыре-пять в год и начинаю уже считать его одним из моих друзей второго разряда – то есть не таким, как ты или Барфилд, (2) но на одном уровне с Толкином или Макфарлейном. (3) Мы заночевали у меня в Колледже (4) – я остался там, чтобы мы могли проговорить до глубокой ночи, что дома нам вряд ли удалось бы. Толкин тоже пришел и не уходил до трех часов ночи; а проводив его через маленький служебный выход к Модлин-бридж, (5) мы с Дайсоном нашли еще много что сказать друг другу, бродя взад-вперед по галерее Нового здания, (6) так что спать легли не раньше четырех. Это была действительно памятная беседа. Мы начали (на аллее Аддисона (7) сразу после обеда) с метафоры и мифа – и нас прервал порыв ветра, который так внезапно возник в теплом тихом вечернем воздухе и обрушил на землю столько листьев, что нам показалось, будто пошел дождь. Мы все затаили дыхание, и те двое восприняли экстаз подобного явления почти так же, как воспринял бы и ты. Дальше мы говорили (у меня в комнате) о христианстве – то был хороший, долгий и убеждающий разговор, в ходе которого я многому научился; обсуждали разницу между любовью и дружбой – и под конец вернулись к поэзии и книгам. 1 октября 1931 г. Вся «доброта» [homeliness] (к.-рая была твоим главным уроком для меня) была введением в христианскую добродетель любви и милости. Мне сейчас иногда удается войти в состояние, в к.-ром я думаю обо всех моих врагах и могу честно сказать, что я нахожу в них всех нечто, достойное любви (даже если это всего лишь чудаковатость); и путь, к. рым я этого достиг – в основном твоя идея «доброты». С другой стороны, вся «странность» (что было моим уроком тебе) оказалась лишь первым шагом в более глубокие тайны. Насколько глубокие – я начинаю понимать только сейчас: ибо я только что перешел от веры в Бога к определенной вере в Христа – в христианство. Я попробую объяснить это тебе в другой раз. Этому немало поспособствовал мой долгий ночной разговор с Дайсоном и Толкином 18 октября 1931 г. Дайсон и Толкин растолковали мне вот что: встретив идею жертвоприношения в языческой легенде, я не возражаю против нее нисколько; опять же, если я встречаю идею бога, приносящего себя самого в жертву себе же (см. цитату напротив титульного листа «Даймера» (8)), мне она очень нравится и непостижимым образом трогает; далее, идея умирающего и оживающего бога (Бальдр, Адонис, Вакх) точно так же трогает меня, если я ее встречаю где-нибудь за пределами Евангелий. Причина в том, что в языческих историях я готов ощутить миф как нечто глубокое и заставляющее думать о смыслах, недоступных моему разумению, даже если я и не могу высказать в холодной прозе, «что это значит». Что же касается истории Христа, то это лишь истинный миф – миф, действующий на нас так же, как и прочие, но с той громадной разницей, что это происходило на самом деле; и так его и надо воспринимать, помня, что это миф Бога, в то время как другие – мифы людей, т. е. языческие истории – это Бог, выражающий Себя через разум поэтов, использующих те образы, которые Он в них заложил, в то время как христианство – это Бог, выражающий Себя через то, что мы называем «реальные вещи». Следовательно, это правда, но не в смысле того, что это «описание» Бога (чего не вместил бы ни один ограниченный разум), но в смысле того, что это способ, который избирает (или может избрать) Бог, чтобы сделать нас способными Его воспринять. (9) «Доктрины», которые мы выводим из истинного мифа, конечно, менее истинны: они – перевод на язык наших идей и понятий того, что Бог уже выразил языком более соответствующим, а именно – через реальное воплощение, распятие и воскресение. Означает ли это веру в христианство? В любом случае, теперь я уверен, что: а) к этой христианской истории следует подходить, в каком-то смысле, так же, как я подхожу к другим мифам; б) она крайне важна и значима. Я также почти уверен в том, что она произошла на самом деле. что не перевести их было бы преступлением: | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
| Ccылка | |
| BB-Code | |
| HTML-код |
